Серия 11. "Музыка слова. Мандельштам" (СПБ, ул. Почтамтская 4, Отель Ренессанс Балтик)

Во дворе филфака СПбГу, установлен памятник Осипу и Надежде Мандельштам, выполненный голландским скульптором Ханнеке де Мюнк и который установили в 2010 году. Сам скульптор назвала историю их отношений «монументальной историей любви». На пьедестале размещены мандельштамовские строки:

О, как же я хочу,

Нечуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем!

Это стихотворение написано Мандельштамом в ссылке в Воронеже в 1937 году. А до этого в 1933 году он написал знаменитое антисталинское стихотворение:

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина,

И широкая грудь осетина.

Когда Мандельштам прочёл это стихотворение Борису Пастернаку, тот ему сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».

Но Мандельштам не удержался и прочёл его некоторым своим друзьям и знакомым. Вы ж знаете, что ради красного словца и эпатажа, мы зачастую совершаем беспросветные глупости. Кто-то из тех, кому он зачитывал этот стишок, написал на него донос и начались репрессии. Уже в 1934 году его осудили и отправили в ссылку. В 1938 году осудили ещё раз, на 5 лет, как врага народа и отправили в лагеря, где он и умер в том же году, от сыпного тифа.

Супруга Мандельштама всегда была рядом с ним в самые тяжёлые минуты. Именно поэтому голландский скульптор и сказал про их отношения, что это была «монументальная история любви».

Когда до Мандельштама дошло, какую глупость он совершил, думая, что его известность и популярность являются беспрекословной защитой от гнева вождя всех народов, он в 1937 году, будучи в ссылке, написал хвалебную Оду Сталину, в которой превозносил вождя, вложив в величавые метафоры и сравнения всю поэтическую технику, которой он владел. Зацитирую несколько отрывков:

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга-исполина.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали

Есть имя славное для сжатых губ чтеца —

Его мы слышали и мы его застали.

Но эта хвалебная Ода, Мандельштаму уже не помогла. Безжалостный маховик репрессий был запущен и, как я уже рассказал, его вновь осудили и отправили в лагеря.

Есть различные взгляды на это стихотворение. Кто-то утверждает, что Мандельштам сломался в ссылке. Но, к примеру, Бродский считал эту Оду не откровенной лестью, а гениальной сатирой.

Осип Мандельштам

Ода Сталину

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной, —

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек, —

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

 

Я б несколько гремучих линий взял,

Все моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал

И развязал в ненапряженном свете,

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!

 

Художник, береги и охраняй бойца:

В рост окружи его сырым и синим бором

Вниманья влажного. Не огорчить отца

Недобрым образом иль мыслей недобором,

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой — ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца:

Лес человечества за ним поет, густея,

Само грядущее — дружина мудреца

И слушает его все чаще, все смелее.

 

Он свесился с трибуны, как с горы,

В бугры голов. Должник сильнее иска,

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко,

И я хотел бы стрелкой указать

На твердость рта — отца речей упрямых,

Лепное, сложное, крутое веко — знать,

Работает из миллиона рамок.

Весь — откровенность, весь — признанья медь,

И зоркий слух, не терпящий сурдинки,

На всех готовых жить и умереть

Бегут, играя, хмурые морщинки.

 

Сжимая уголек, в котором все сошлось,

Рукою жадною одно лишь сходство клича,

Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —

Я уголь искрошу, ища его обличья.

Я у него учусь, не для себя учась.

Я у него учусь — к себе не знать пощады,

Несчастья скроют ли большого плана часть,

Я разыщу его в случайностях их чада…

Пусть недостоин я еще иметь друзей,

Пусть не насыщен я и желчью и слезами,

Он все мне чудится в шинели, в картузе,

На чудной площади с счастливыми глазами.

 

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга-исполина.

Он улыбается улыбкою жнеца

Рукопожатий в разговоре,

Который начался и длится без конца

На шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно и каждая копна

Сильна, убориста, умна — добро живое —

Чудо народное! Да будет жизнь крупна.

Ворочается счастье стержневое.

 

И шестикратно я в сознаньи берегу,

Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,

Его огромный путь — через тайгу

И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.

Уходят вдаль людских голов бугры:

Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, что солнце светит.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали

Есть имя славное для сжатых губ чтеца —

Его мы слышали и мы его застали.